6 романов XX века, принадлежащие перу зарубежных писателей, для которых классическая и джазовая музыка стала неотъемлемой частью сюжетной линии.
1. «Игра в бисер», Герман Гессе (1943 г.)
«Игра в бисер. Опыт жизнеописания Магистра игры Иозефа Кнехта с приложениями оставшихся от него сочинений» — последний роман немецко-швейцарского писателя Германа Гессе. Утопическое философское эссе о духовном братстве вымышленной провинции Касталии, о Великом единстве сил светлых и темных, о мучительно-прекрасной игре явлений. Гессе писал: «Будь я музыкантом, я без труда мог бы написать двухголосую мелодию, мелодию, состоящую из двух линий, из двух тональностей и нотных рядов, которые бы друг другу соответствовали, друг друга дополняли, друг с другом боролись, друг друга обусловливали, во всяком случае, в каждый миг, в каждой точке ряда находились бы в теснейшем и живейшем взаимодействии и взаимосвязи». Оттого и искусство в литературном проявлении у Гессе – синтезирующий метатекст, целостный ансамбль музыки и математики, отданный для интерпретации в руки читателя.
«…и в жизни магистра бывают мучительные вопросы, разочарования, даже приступы отчаяния и всякая дьявольщина. А на сон грядущий наполни-ка слух музыкой. Взгляд на звездное небо и наполненный музыкой слух перед сном — это лучше, чем все твои снотворные снадобья.
Он сел и осторожно, совсем тихо, стал играть часть той сонаты Пёрселла, которую так любил отец Иаков. Каплями золотого света падали в тишину звуки, падали так тихо, что сквозь них было слышно пение старого фонтана, бившего во дворе. Мягко и строго, скупо и сладостно встречались и скрещивались голоса этой прелестной музыки, храбро, весело и самозабвенно шествуя сквозь пустоту времени и бренности, делая комнату и этот ночной час на малый срок своего звучанья широкими и большими, как мир, и когда Иозеф Кнехт прощался со своим гостем, у того было изменившееся, просветленное лицо и на глазах слезы…»
Концертная программа: Михаэль Преториус, Клаудио Монтеверди, Иоганн Якоб Фробергер, «Страсти» Иоганна Себастьяна Баха, соната Пёрселла, квартеты Шуберта.
2. «Степной волк», Герман Гессе (1927 г.)
Гессе был неразрывно связан с музыкой: воспитанный на домашнем музицировании, он играл на скрипке и тяготел к Баху и Моцарту, к заключенному в музыке совершенству гармонии и красоты. Роман «Степной волк» сам автор называл «сонатой в прозе». Главный герой книги — Гарри Галлер — отшельник, чувствующий себя наполовину человеком, наполовину — волком. Может ли человек высокой морали и духовного богатства соединять в себе черты хищника, способного убить себе подобного, превратив источник любви — в жертву охоты; и где находится та грань, называемая «сумасшествием»?
«…В высоком готическом зале церкви, прекрасные сетчатые своды которой, призрачно ожив, колыхались в игре немногочисленных огней, я слушал пьесы Букстехуде, Пахельбеля, Баха, Гайдна, я бродил по своим любимым старым дорогам, я вновь слышал великолепный голос одной вокалистки, певшей Баха, с которой когда-то дружил и пережил множество необыкновенных концертов. Голоса старинной музыки, ее бесконечная достойность и святость вызвали в моей памяти все взлеты, экстазы и восторги молодости, грустно и задумчиво сидел я на высоком клиросе, гостя в этом благородном, блаженном мире, который когда-то был моей родиной. При звуках одного гайдновского дуэта у меня вдруг полились слезы, я не стал дожидаться окончания концерта, отказался от встречи с певицей (о, сколько лучезарных вечеров проводил я когда-то с артистами после таких концертов!), тихонько выскользнул из собора и устало зашагал по ночным улочкам, где повсюду за окнами ресторанов джаз-оркестры играли мелодию моей теперешней жизни…»
Концертная программа: «Волшебная флейта», «Дон-Жуан», «Фиалка» Моцарта, Бетховен, Гайдн, «Вновь на долы и леса…» Шуберта, Букстехуде, Пахельбель, Лист, Брамс, Глюк, Шопен, опера Вагнера «Тристан и Изольда», фа-мажорный «Кончерто гроссо» Генделя.
3. «В сторону Свана», Марсель Пруст (1913 г.)
Роман, открывающий magnum opus — цикл «В поисках утраченного времени» французского писателя-новатора Марселя Пруста, полон изысканных и утонченных музыкально-словесных хитросплетений, пронзительного и обезоруживающего благолепия стройных фраз и звуковых сцепок, спаянных воедино. Пруст часто навещал парижские салоны, в том числе салоны госпожи Штраус и вдовы Бизе. Писатель был тонким ценителем музыкального искусства и организовывал званные ужины с концертами. Так, для одного из них он собственноручно выбрал программу из миниатюр для фортепиано и дуэтов со скрипкой, в которую вошли произведения композиторов эпохи романтизма и классицизма: Форе, Шопена, Бетховена, Листа, Шумана и Шабрие. Особое место в романе уделяется необыкновенному звучанию сонаты вымышленного композитора Вентейля. В письме Рюбо Газалу, Пруст указывал: «Анданте сонаты для фортепиано и скрипки Вентейля — это сложный синтез на основе пастиччо из многих композиторов, таких, как Вагнер, Франк, Шуберт и Форе. В то же время, правда и то, что я признался в 1918 году Жаку де Лакретелю, что «короткая фраза» из Сонаты Вентейля на самом деле «очаровательная, но, в конечном счете, посредственная фраза из скрипичной сонаты Сен-Санса, музыканта, которого я не люблю». В этой музыке можно угадать прообраз симфонического эскиза «Море» Клода Дебюсси, а также скрипичную сонату Сезара Франка.
«…Сначала он воспринимал лишь материальное качество звуков, издаваемых инструментами. Большим наслаждением было уже и то, что под узкой ленточкой скрипичной партии, тоненькой, прочной, плотной и управлявшей движением звуков, он вдруг услышал пытавшуюся подняться кверху, в бурных всплесках, звуковую массу партии для рояля, бесформенную, нерасчлененную, однородную, повсюду сталкивавшуюся с мелодией, словно волнующаяся лиловая поверхность моря, околдованная и бемолизованная сиянием луны. Но в определенный момент, не будучи способен отчетливо различить какое-либо очертание, дать точное название тому, что нравилось ему, внезапно очарованный, он попытался запечатлеть в памяти фразу или гармонию, — он сам не знал что, — которая только что была сыграна и как-то шире раскрыла его душу, вроде того как носящийся во влажном вечернем воздухе аромат некоторых роз обладает способностью расширять наши ноздри. Быть может, незнание им музыки было причиной того, что он мог испытать столь смутное впечатление, из числа тех, которые одни только, может быть, тем не менее являются впечатлениями чисто музыкальными, не протяженными, насквозь оригинальными, несводимыми ни к каким другим впечатлениям. Впечатление этого рода в течение краткого мгновения пребывает, так сказать, sine materia. Разумеется, ноты, которые мы слышим в такие мгновения, стремятся растянуться соответственно высоте своей и длине, покрыть перед нашими глазами поверхности, большего или меньшего размера, начертать причудливые арабески, дать нам ощущение ширины или тонины, устойчивости или прихотливости. Но ноты исчезли прежде, чем эти ощущения успели принять достаточно определенную форму, так, чтобы не потонуть в ощущениях, уже пробуждаемых в нас нотами последующими или даже одновременными. И эта неотчетливость продолжала бы обволакивать своей расплывчатостью и своей текучестью едва уловимые мотивы, по временам всплывающие из нее и тотчас вновь тонущие, исчезающие, распознаваемые только по своеобразному удовольствию, которое они дают, не поддающиеся описанию, воспроизведению, наименованию…»
Концертная программа: соната в фа-диез в аранжировке для рояля, вымышленное andante Вентейля, «Нюрнбергские мейстерзингеры» Вагнера, «Лунная соната» Бетховена, ария из оперы «Орфея» Монтеверди в переложении для флейты, интермеццо для рояля («Святой Франциск, проповедующий птицам» Листа), прелюд и полонез Шопена, квинтет с кларнетом Моцарта.
4. «Игра в классики», Хулио Кортасар (1963 г.)
Образец постмодернистской литературы — экспериментальный роман аргентинского писателя Хулио Кортасара считается эталоном магического реализма. Обладающий необычной структурой «многокнижия», роман превращает чтение в игру, правила которой устанавливаются автором, но и он оставляет читателю право выбора — следовать этим правилам или же нет. Интеллектуализм и абсурдность, реальность и тайнопись, эфир любви и воспоминаний, которыми окроплены буквально все уголки Парижа и хроматическая нисходящая гамма смерти, преследующая Орасио Оливейру до его финального хода в игре в классики. Читатель в экстремально-затейливом кортасаровском пространстве также встретит и историю пианистки Берт Трепа: ее музыкальным критиком выступит сам автор. К слову, джазовая музыка входила в круг интересов писателя, он и сам нередко играл на трубе. И проза Кортасаром характеризуется, как явление музыкальное: «Наш слух захватывает ее так же, как мелодии, которые мы любим повторять».
«…Не хотите послушать музыку? Мы поставим пластинку совсем тихо, хорошо бы какой-нибудь квартет.Сверху все стучали. Мага гневно выпрямилась и приглушила звук еще больше. Прозвучали восемь или девять аккордов, затем пиццикато, и снова в потолок застучали.— Вот не везет, как раз адажио пошло. А он стучит, Рокамадура разбудит.— Не надо, — нежно срифмовал Грегоровиус. — Уже за полночь, Лусиа.— Музыка всегда ко времени, — проворчала Мага. — Погодите, давайте послушаем еще раз последний кусочек. Не обращайте внимания.Стук прекратился, и квартет спокойно двинулся дальше, какое-то время не слышно было даже посапывания Рокамадура. Мага вздохнула, прижимаясь ухом к динамику. Снова раздался стук.— Один раз в жизни хочешь послушать Шёнберга, один раз в жизни вздумаешь…Она плакала, рывком смахнула с пластинки звукосниматель вместе с последним аккордом и наклонилась над проигрывателем, чтобы выключить его.
В следующие две или три минуты Оливейра не без труда старался уследить, с одной стороны, за необычайным винегретом, который Берт Трепа вываливала на зал, не жалея сил, и с другой — за тем, как старые и молодые открыто или потихоньку удирали с концерта. В «Паване», этой мешанине из Листа и Рахманинова, без устали повторялись две или три темы, терявшиеся в бесконечных вариациях, в шумных и бравурных фразах, довольно сильно смазанных исполнительницей, торжественных, точно катафалк на лафете, кусков, которые вдруг выливались в шумливые, как фейерверк, пассажи — им таинственный Алике предавался с особым наслаждением. Раза два у Оливейры было такое ощущение, что у пианистки, того и гляди, рассыплется высокая прическа а-ля Саламбо, но кто знает, какое количество шпилек и гребней помогало ей держаться среди грохота и яростной дрожи «Паваны». Но вот пошла оргия из арпеджио, предвещавшая финал, прозвучали все три темы, одна из них — цельнотянутая из «Дон Жуана» Штрауса, и Берт Трепа разразилась ливнем аккордов, все более шумных, которые затем заглушила истерика первой темы, и наконец все разрешилось двумя аккордами в нижней октаве, причем во втором аккорде правая рука заметно сфальшивила, но такое с каждым может случиться, и Оливейра, от души забавляясь, громко захлопал…»
В следующие две или три минуты Оливейра не без труда старался уследить, с одной стороны, за необычайным винегретом, который Берт Трепа вываливала на зал, не жалея сил, и с другой — за тем, как старые и молодые открыто или потихоньку удирали с концерта. В «Паване», этой мешанине из Листа и Рахманинова, без устали повторялись две или три темы, терявшиеся в бесконечных вариациях, в шумных и бравурных фразах, довольно сильно смазанных исполнительницей, торжественных, точно катафалк на лафете, кусков, которые вдруг выливались в шумливые, как фейерверк, пассажи — им таинственный Алике предавался с особым наслаждением. Раза два у Оливейры было такое ощущение, что у пианистки, того и гляди, рассыплется высокая прическа а-ля Саламбо, но кто знает, какое количество шпилек и гребней помогало ей держаться среди грохота и яростной дрожи «Паваны». Но вот пошла оргия из арпеджио, предвещавшая финал, прозвучали все три темы, одна из них — цельнотянутая из «Дон Жуана» Штрауса, и Берт Трепа разразилась ливнем аккордов, все более шумных, которые затем заглушила истерика первой темы, и наконец все разрешилось двумя аккордами в нижней октаве, причем во втором аккорде правая рука заметно сфальшивила, но такое с каждым может случиться, и Оливейра, от души забавляясь, громко захлопал…»
Концертная программа: мелодии Шуберта, прелюдии Баха, «Порги и Бесс» Гершвина, jazz me Blues, empty Bed Blues, Blue Interlude, Mamie’s Blues, West Coast, Stack O’Lee Blues, Jelly Bean Blues, Oscar’s Blues, swing, Шуман, квартет Гайдна, моцартовское адажио, музыка Хоукинса, Делиб, Сен-Санс, «Дон Жуан» Штрауса, Le Rouet d’Omphale, Les Filles de Cadix, Mon Coeur s’ouvre a ta voix, Danse Macabre, «Коппелия», квартет Шёнберга, Брамс.
5. «Любовь во время чумы», Габриэль Гарсиа Маркес (1985 г.)
История любви, линии которой соединяют судьбы трех главных героев — доктора Хувеналя Урбино, смуглой красавицы Фермины Дасы и невзрачного телеграфиста, мечтающего о сокровищах, Флорентино Арисы. И любовь последнего — пылкого, мятущегося и жертвенного юноши коронована музыкой: сочиненным им вальсом в честь возлюбленной — этот лейтмотив появляется и в юношестве, и в период зрелой любви, когда Фермине и Флорентино уже за семьдесят — от любования до лобзания звуками скрипки. Ибо любовь никогда не перестает.
Музыка в жизни Маркеса была так же важна, как и литература. Страсть Маркеса — песни вальенато под аккордеон о пылкой и волнующей любви. Сальса, кумбия, болеро, мамбо, латиноамериканская музыка и, конечно же, рок-н-ролл не могли не вдохновлять даровитого колумбийца. В доме Маркеса насчитывалось более 5000 пластинок, а когда в 1982 году журналист испанской газеты El Pais задал вопрос Маркесу, какую единственную пластинку тот взял бы с собой на необитаемый остров, писатель ответил: сюиту для виолончели №1 Баха.
«…Еще она узнала, что он — один из музыкантов на хорах, но ни разу не осмелилась во время службы поднять глаза, чтобы удостовериться в этом; однажды в воскресенье ей открылось: все инструменты на хорах играли для всех, а скрипка — для нее одной. Он не был мужчиной того типа, на котором она могла бы остановить свой выбор. Очки как у неприкаянного подкидыша, монашеский костюм, загадочное поведение — все это разжигало любопытство, но она не догадывалась, что любопытство — одна из многочисленных ловушек, которые расставляет любовь.
Тетушка Эсколастика совершенно спокойно, помогая тем самым племяннице взять себя в руки, сообщила, что из своей спальни сквозь жалюзи она разглядела одинокого скрипача на другом конце парка, и сказала, что исполнение одной-единственной вещи на языке серенад, конечно же, обозначает разрыв. Ему удалось уговорить мать купить простенькую скрипку и, пользуясь пятью основными правилами, которые ему преподал Лотарио Тугут, он уже через год осмелился играть на хорах в соборе и посылать с кладбища для бедных, при благоприятном ветре, серенады Фермине Дасе. Если двадцатилетним он сумел такое, да еще с таким сложным инструментом, как скрипка, то почему бы ему в семьдесят шесть лет не одолеть инструмента, где требовался всего один палец, — пишущую машинку…»
Концертная программа: вальсы и контрдансы национальных композиторов, сонаты и струнный квартет «Охота» Моцарта, серенады для скрипки, струнный квартет «Девушка и смерть» Шуберта, квартет для струнного оркестра Габриэля Форе, вымышленный вальс Флорентино Арисы «Коронованная богиня».
Тетушка Эсколастика совершенно спокойно, помогая тем самым племяннице взять себя в руки, сообщила, что из своей спальни сквозь жалюзи она разглядела одинокого скрипача на другом конце парка, и сказала, что исполнение одной-единственной вещи на языке серенад, конечно же, обозначает разрыв. Ему удалось уговорить мать купить простенькую скрипку и, пользуясь пятью основными правилами, которые ему преподал Лотарио Тугут, он уже через год осмелился играть на хорах в соборе и посылать с кладбища для бедных, при благоприятном ветре, серенады Фермине Дасе. Если двадцатилетним он сумел такое, да еще с таким сложным инструментом, как скрипка, то почему бы ему в семьдесят шесть лет не одолеть инструмента, где требовался всего один палец, — пишущую машинку…»
6. «Норвежский лес», Харуки Мураками (1987 г.)
